Руслан Татаринов: у нас с Европой разные генокоды

– Руслан Владимирович, скажу откровенно: когда стало известно, что вы пошли на СВО, многие просто ахнули. Потому, что это – поступок. И вообще поступок, но еще и потому, что вы, человек, занимающий достаточно высокое положение, спокойно могли бы остаться тут, в кабинете с видом на Кремль.

– Мог, наверное, но... не смог. Объясню почему. Да, меня туда никто не звал. Но, во-первых, у меня там много родственников. Я же родился в Северодонецке, это сейчас Луганская Народная Республика. Среди моих родственников, кстати, произошел раскол: кто-то на нашей стороне остался, кто-то – на другой, что, конечно, непросто... Во-вторых, у меня три сына. И я ловил себя на мысли: Боже мой, война явно будет носить долгий характер, потом еще и моим детям придется воевать? А я ведь пока еще в силе нахожусь, так чего сижу...

– Вашим детям сколько уже, взрослые?

– На сегодняшний день им 29, 20 и 18 лет. Взрослые.

– И вы не хотели, чтобы это "упало" на них?

– В том числе, конечно. И потом, надо самому что-то успеть сделать. Хотя все эти аргументы "за" я, если честно, не структурировал: что важно, что менее важно. Просто все сошлось. И были еще два момента, которые меня к этому решению подтолкнули. Понимаете, мы вот тут работаем, реально много делаем полезного. Но при этом ты ведь никак этими делами победу не приближаешь, и я это остро начал понимать. Ну и еще... В той части, где я служил, много ребят погибли прямо в самом начале войны. В том числе сын прапорщика, которого я брал когда-то на службу еще 18-летним; это было давно, в 1992 году. И это меня обожгло. Что же это получается: сыновья моих подчиненных погибают, а я тут сижу? В общем, когда одно наслоилось на другое, я пошел к Сергею Михайловичу Миронову, руководителю нашей фракции, и сказал, что здесь находиться я больше не могу, мне надо – туда. И я очень благодарен ему за понимание. Он меня выслушал и понял.

– Не удивился? Хотя он знал, что вы офицер...

– Насчет удивления не знаю, но понял меня сразу. Да я уверен: если бы Миронов был лет на десять моложе, он сам рванул бы туда, такой он человек. Кстати, как только мобилизацию объявили, мы поехали с ним в 1429-й полк – они так хорошо воюют сейчас, молодцы! В этом полку москвичей было большинство. Мы приехали на полигон Кантемировской дивизии, где их готовили. И такие там парни были... Отличные мужики. Все разные, от 45 лет, с разным уровнем физической подготовки, командиру танкового батальона вообще под 60, на войну пойти звание позволило. И все – такие настоящие мужики... Это так Сергея Михайловича впечатлило! И меня поразило по-хорошему, честно говоря.

– А вы помните, сколько разных сомнений высказывалось в начале СВО, как общество разделилось: зачем мы туда первые полезли, надо было ждать... У вас подобных сомнений не было?

– Нет. Мы с Сергеем Михайловичем там бывали с 2014 года. После Русской весны приехали с гуманитарной миссией, встречались с Захарченко (Александр Владимирович Захарченко – Верховный главнокомандующий Вооруженными силами ДНР, генерал-майор, был убит 31 августа 2018 года – Прим. ред.) и много ездили по региону, общались с теми, кто потерял родных, с гражданскими лицами, чьи близкие погибли во время бомбежек в том же Донецке. У нас не было иллюзий. Много страшного довелось увидеть. Поэтому мы постоянно этому региону помогали, отправляли гуманитарные грузы, принимали беженцев и тех, кто потерял родных... И, бывая там регулярно, мы пропускали, конечно, все это через себя, иначе просто и быть не могло. Потом издали "Белую книгу" – про преступления украинских нацистов, бомбежки, доказанные преследования и пытки, которым подвергалось местное население, в том числе те, кто принимал участие в народном референдуме в мае 2014 года. Мы даже перевели эту книгу на иностранные языки. И знаете, что поразило? Абсолютная черствость европейцев к этому документу. К нам как раз приехали немцы из Социал-демократической партии Германии: у них впереди были выборы, и они хотели за счет нас накинуть себе политических очков – мол, вот, общались в России. Мы им эту книгу показали – и полное равнодушие в ответ и своя аргументация. И я тогда понял для себя, что нет идеологии, есть... чувство почвы. Чувство почвы, чувство крови... И на той израненной земле погибали не те, кто был накачан идеологией, а те, кто верил в Россию, знал правду и бился за нее.

– Читала "Белую книгу" – слезы невозможно сдерживать. Спросила у известного юриста, правозащитника Александра Брода: почему не докладывают об описанных в ней преступлениях на Западе? Он ответил: мы докладывали. И в ООН тоже! Но они не слышат. Почему, Руслан Владимирович?!

– Причин много. Вы знаете, я убежден: у нас в России свой код. Мы по Достоевскому живем: вся наша человечность, попытка всегда понять других, причем не просто понять, но и простить, войти в ситуацию, привычка скорее себя посчитать неправым в чем-то, чем перенести вину на кого-то, способность выслушать иную точку зрения, добросердечие русское – это все наше! А Западная Европа, мне думается, воспитана в другом генокоде. Их стиль – колониальное поведение, они живут с глубокими ранами от проигранных прежде войн...

– В смысле – с ментальными ранами?

– Да. И если вы откроете западные учебники по политологии, то увидите, что там все рассматривается исключительно через призму доминирования над всеми остальными. У них именно так строится жизнь. Но мы-то другие. Сейчас это уже очевидно.

Да, находясь на войне, испытываешь озлобление к врагу. Но не к украинцам! А в селах, которые раньше были украинскими, мы ощущали уважительное отношение, причем оно было обоюдным. Оттуда кто убежал? Молодежь, бизнесмены да представители правоохранительных органов: кто-то просто уехал, кто-то за большим рублем на Запад потянулся. Остались на месте те, кто еще помнит, как раньше вместе и воевали, и жили. И они ценят то, что Россия уже начала для них делать. У многих внуки и родные где-то в той же Европе или на Украине. И люди нас спрашивали, а могут ли эти люди вернуться и как это сделать, потому что на самом деле вернуться многие хотят – тут же могилы родных. А тем временем все потихоньку налаживается. Уже многие школы отремонтировали, в библиотеки книги завезли, даже много где интернет бесплатный появился. Вот восстановление Мариуполя идет стремительно, а также Донецка и Луганска. Луганск курирует Москва, город-красавец рождается заново, я ведь помню, каким он был раньше, в юности бывал там не раз. Дома культуры стали ремонтировать, зарплаты платить. А население хочет жить, оно эти места не покинет – там плодородная земля, а главное – она родная.

– Но вернемся к вам. Вы ушли на фронт...

– ...в октябре 2022 года.

– Но ведь все понимают, каковы риски. Как родители к вашему решению отнеслись?

– Отец – с пониманием. Мать, если честно, в слезы... Супруга вытерпела, сдержалась, не заплакала.

– Ну, она, наверное, понимает, что если вы решили, то вряд ли будет по-другому...

– Но каждый солдат верит, что он будет жив.

– Что меняет война в людях?

– Многое. Озлобление к врагу приходит, это факт. При этом требования к себе формируются повышенные. Заниматься физической культурой и освоением новых образцов военной техники, беспилотной авиацией необходимо, важна и самоподготовка. Кстати, к слову, в 2022 году беспилотной авиации у нас не было, украинцы нас в этом смысле опережали. Хотя надо подчеркнуть, что воюем не с украинцами, а со всей Европой. Сейчас мы ощутимо выровнялись в этом смысле, на курском направлении это стало очевидно. Сейчас от технически сложной в эксплуатации беспилотной авиации мы не отстаем ни по количеству, ни по качеству.

– А в смысле моральном? Часто говорят, что у нас молодежь такая-сякая, но тяжелейшая ситуация показала, что у нас есть настоящие герои.

– Конечно. Знаете, какое слово самое оскорбительное было у нас? "Пятисотый". Это тот, кто ушел с позиции, спрятался, сбежал. Но у нас в подразделении таких не было.

– Но страшно же...

– Конечно, страшно. Но знаете, сейчас война такая, что... Ты ничего и не ощутишь. Как говорят: "Свою пулю ты не почувствуешь". То есть это все внезапно произойдет. И мгновенно... К сожалению, у нас потери были, и это воспринимается очень болезненно. И если твой товарищ остался инвалидом на всю жизнь – тяжело. Но это война. И ответственность у командиров – своя, у бойцов – своя. Кстати, как бы ни было трудно, на войне существует свой особый, циничный юмор. Говорят, допустим, едем: будет 200, 3 или 12.

– Пока не поняла...

– 200 тыс. рублей – средняя зарплата в месяц, три миллиона – за ранение и 12 получат родные, если не вернешься. Но в этом, на самом деле, и заключено бесстрашие людей. Родина сказала – мы пошли. 200 будет, 3 или 12 – не знаешь.

– Все, с кем из участников СВО удавалось поговорить, говорят, что там совершенно иначе выстраиваются отношения между людьми.

- Подлости и трусости там не может быть. И да, армия удивительная штука. Я, допустим, представитель старшего поколения, воспитан на интернационализме, советскую школу оканчивал. Сейчас к межнациональным отношениям мы относимся с опаской: конфликты в школах есть, на улицах. Но армия – это настоящий интернациональный котел. У меня под началом были чуваши, татары, казахи, русские. Ни одного оскорбления, ни одной клички по национальному признаку, ничего такого. Абсолютное братство военное! И я этим очень горжусь. Настоящая дружба зарождается без оглядки на национальность. И вообще, меня несколько смущает то, как бы в результате интервью я не выглядел как какой-то герой. Для меня герои – ребята мои. Вот про них говорить надо.

– Вы просто показали достойный пример. А если спросить у ребят: за что они воюют, что они ответят?

– Самый правильный ответ сначала – за командира. Боец должен понимать: что командир сказал, то и сделаю, наша военная подготовка на этом строится. Потом можно рассуждать, прав он или нет, но задача поставлена – выполняй. А на самом деле сейчас не нужно уже никаких политинформаций проводить. Бойцы, по крайне мере, которых я там видел, идут по зову сердца. За землю свою воюют и за мир. Другое дело, что я после всего увиденного уверен: нам надо бороться с инерцией пацифизма среди гражданской молодежи. Она сильно развита вследствие погруженности молодых в интернет и мессенджеры, желания получать готовую информацию сразу и сразу же проглатывать ее, без желания анализировать – увы, верхоглядство присутствует... Но при этом нельзя сказать, конечно, что сегодня на фронт идут исключительно те, кто мечтает сломить хребет бандеровщине. Есть и те, кто живет в маленьких городишках, где зарплаты минимальные, и они идут на фронт, чтобы семьи свои кормить. И это тоже нормально на самом деле и не осуждается. Вопрос один – кто и как себя проявил в боевой обстановке. Это всегда главное.

– Вы получали военное образование в совершенно иных реалиях. Все изменилось с тех пор?

– Конечно. Сейчас идет фактически война технологическая, война антенн. Надо очень стремительно осваивать новые образцы техники. Сейчас система подготовки уже отлажена – тебя могут отослать поучиться на пару недель, и ты возвращаешься подготовленным. Но самоподготовки это не отменяет: в наше время учиться нужно постоянно. Все меняется слишком быстро. Если мы раньше только восхищались нашей техникой и воспринимали ее как самую лучшую, нужно понимать объективно, что многие образцы у нас отстают от западных. На войне надо говорить правду. Если скажешь неправду, не выживешь.

– А вера?

– В молодости, когда я служил, мы жили с ленинскими комнатами, они бывали даже походными. Сейчас у нас походный алтарь... Это нормально. И у меня были бойцы-мусульмане, которые в командировку боевую брали с собой молельные коврики. Мы относились к этому с пониманием. А вообще, завораживающее зрелище, когда батюшка стоит в затемненном ангаре, а вокруг человек пятьдесят, а то и сто со свечами, и он служит молебен. Это бойцам очень нужно. И когда мы стояли строем и нас провожали в боевую командировку, мы были рядом – мусульмане и православные. И ощущение братства было абсолютным.

– А в чем причина той ненависти, которую испытывают к нам с той стороны?

– Пропаганда! 100 процентов. Они же накручивали их не просто до Майдана, а, я уверен, с конца 1980-х годов. Закрытый национализм процветал на Украине, развивался и поддерживался, тем более ответственными за идеологическую работу в украинском ЦК партии оказались именно такие люди. Очернительство было и есть – и нашей истории, и нас, и наших национальных героев, но я за два с половиной года в идеологические споры там ни разу не вступал.

– Вы вели там какие-то соцсети?

– Нет, я считаю, что если ты ушел на войну, значит, должен воевать, а ничем иным заниматься не надо. К тому же электронные средства связи запрещены, можно же товарищей подвести. К военкорам все испытывали большое уважение. И сразу понимаешь, кстати, кто болтун, а кто нет.

– Физически как выдерживали нагрузки?

– Они серьезные. Выдерживать трудно, но никто не жаловался. Тут есть своя наука – надо и воду пить правильно, и питаться грамотно. Сейчас в этом смысле по сравнению с 2022 годом ситуация улучшилась настолько, что и говорить нечего.

– Чего ждут ребята, которые сейчас там? И скажите, может, наивно прозвучит, конечно. Но вот наш еженедельник, например, объявил акцию: обратились к читателям, чтобы они связали носки для солдат. Люди их несут и несут, уходят они на фронт коробками. Но насколько такие знаки благодарного внимания реально востребованы бойцами?

– Отвечу по порядку. Чего ждут? Армии скажут – будем воевать, и будем воевать до "лунного пейзажа" вокруг. Но реально все ждут Победы, потому что за Победой – мир. И когда он воцарится, все будут рады. Потому что и усталость накапливается, и надо успеть многое сказать миру за тех, кто воевал рядом с тобой и погиб. А про знаки внимания... Это почти до слез. Нам письма писали ребята-школьники, какие-то печенюшки присылали, маленькие подарочки к Новому году... Вы не представляете, как это важно! Ребята такие письма читали – душой отдыхали, отвлекались. Так что это очень важно и очень здорово воспринимается.

Но вот что еще хочу сказать. Я вот приезжал сюда на побывку, ходил в госпиталь, ребят навещал. Понимаю, военные организации закрыты у нас, медицинские тоже, но надо, уверен, туда школьников, студентов водить. Там десятки парней на колясках, с аппаратами Илизарова. Кто-то один лежит – родня далеко, не доедут, а он – без ног. И раненым не нужны деликатесы, не нужны сладости, им общение нужно, выговориться хочется. И я уверен, увидят те же школьники этих людей, и случится поворот сознания, и наше российское желание помогать, сострадать, сочувствовать вернется даже к тем, кто этого не испытывал и мало что знает о происходящем.